Итальянские впечатления

(беседа М. К. Иванова и Д.Орлова)

М.К.: Поговорим о впечатлениях нашей летней поездки в Италию. Могли бы Вы выделить среди них главные?

Д.О.: Для меня Рим остался связанным с переживанием неумираемости времени. Плотность римских впечатлений — в спресованности веков, оставивших после себя как бы гигантскую тень, которую современность не в силах освоить, сделать своим внутренним содержанием. В этой тени органично соседствуют митраистский храм, катакомбы, византийская мозаика, средневековье, Возрождение… Я вижу в этом признак культуры, которая сделала память своим главным достоянием, исходным отношением к изменяющемуся миру. При этом то, что придало опыту римских встреч внутреннюю цельность, связано у меня с католичеством.

М.К.: Значит ли это, что современность становится не важна, заслоняется музейным прошлым?

Д.О.: В том-то всё и дело, что в католичестве прошлое не оторвано от настоящего, не огорожено от него и не помещено в особое музейное пространство. Оно просто присутствует повсюду, везде попадается на глаза, то есть является по сути коррелятом современности. Здесь разница с протестантизмом, который в прошлом готов видеть лишь рекламную этикетку, благодаря которой можно что-то продать или купить.

М.К.: Я бы сказал о том же как о глубокой органичности жизни Рима, об органичности присутствия в ней наследия культуры. Это поражает на фоне привычной для нас ранящей дискретности русской жизни. Вот приезжаешь в Новгород, и в нём рядом — Святая София и какой-то немыслимый заплёванный рынок. Пространство музея, оборудованное финской аппаратурой, и в двадцати метрах — чавканье по грязи в чунях. Это оскорбляет, оставляет ощущение какой-то фантасмагории. И напротив, в странах протестантской культуры прошлое превращено в объект туризма, оно подчищено и прихорошено вровень со стандартами современного комфорта. В Риме же нет и следа музейной витринности, и современность проявлена здесь лишь в меру неизбежности. Какая-нибудь заржавленная трубочка над вделанным в стену римским саркофагом и — показательно! — чистейшая родниковая вода в каждом из подобных бесчисленных фонтанчиков, — вот пример счастливо длящейся жизни прошлого. Как на лесной поляне: что-то растёт и умирает, и вырастает поверх прежнего, оставаясь единым организмом. На одном примере я заметил, что такое же отношение к древности — почтительное и практично-трезвое — было присуще Риму и в давнее время, например, в эпоху Возрождения. Я вспоминаю термы Диоклетиана, перестроенные Микеланджело в церковь Ангелов. В огромных руинах, возвышающихся над площадью, сделан портал, а внутри терм несколько помещений преобразованы в храмовое пространство. При этом нет никакой попытки закамуфлировать древние стены, превратить их во что-то принципиально иное. Микеланджело врезается в римские руины как в скалу, используя её в своих замыслах, но оставляя скалу скалой. Античность — античностью. И всё это — при дерзкой решительности утверждения собственного характера и воли.

Д.О.: Хотя встречаются попытки и превозмочь древность. Вспомните базилику Максенция на римском форуме. Она производит грандиозное впечатление в сравнении с частной и скромной архитектурой форума.

М.К.: Мне кажется, это впечатление не противоречит образу органичной цельности жизни. В какой-то исторический момент возникает потребность в такой непомерно колоссальной базилике, и она строится с безоглядной решительностью. Важно, что в этом нет ничего нигилистического, этакого пафоса «Новой Москвы», которая локтями распихивает своё прошлое. Нет разрушительного самоутверждения нового по отношению к историческому наследию. И это не потому, что прошлое защищено какой-то специальной охранной зоной. В Риме почти не встречаешь нарочитой мумификации прошлого. Именно это и даёт слитость прошлого с современностью.

Д.О.: Было ли в Ваших римских впечатлениях что-то непредсказуемое заранее?

М.К.: Чего-то принципиально неожиданного, кажется, не было. Но многое, что я знал или о чём догадывался, наполнилось жгучей достоверностью. Так, для меня был поразителен отчаянный «модернизм» Возрождения, а чуждая мне по душе риторика барокко своим размахом, волей к пересозданию пространства города сняла все к ней претензии, как эстетические предпочтения, касающиеся меня одного.

Д.О.: Хотелось бы затронуть тему нашей встречи с папой, поскольку в плане общения она явилась центральным событием. Что бы Вы сказали о впечатлениях от приёма в Ватикане?

М.К.: Главное — чувство великого благоговения. Это до всяких рефлексий, предшествующих и последующих рассуждений.

Д.О.: Что для вас стало главным личным переживанием?

М.К.: То, что моя рука касалась руки первосвященника. Вспоминаю об этом с благоговением и духовным назиданием. И здесь, как, скажем, перед ракой преподобного Сергия, теряет значение «психология», отменяется всякая рефлексия. Ведь ты непосредственно соприкасаешься с тем, что составляет сердцевину жизни, человеческой истории. В нашей встрече в Ватикане поразительно и дорого то, что на высочайшем уровне католическая церковь не прячет своего человеческого лица, дорожит и утверждает ценность личного общения. А за этим — признание священного достоинства личности, которое пронизывает менталитет католицизма. Конечно, как духовный принцип, это присутствует и в православной церкви, но, к сожалению, феноменально очень мало проявлено в ней.

Д.О.: Что касается меня, то я был глубоко затронут открытостью папы. Я воспринял как нечто драгоценное его не стояние в своём «авторитете», готовность сказать нам что-то непосредственно, без ложной назидательной снисходительности, без дежурного словесного жеста с высоты своего положения. От этого ещё острее переживание той подлинной власти, коей является власть первосвященника. Я бы даже сказал, что в чисто человеческой, заинтересованной в искреннем общении, открытости католичества даёт о себе знать определённый опыт богопознания.

М.К.: Эта открытость, конечно, не только личное проявление. Она может быть расшифрована глубже: это также открытость миру, открытость времени, выражающая приоритеты католической традиции. В нашем случае католическая церковь благосклонно и лично внимательно отнеслась к группе вспотевших русских, которые на неведомом краю мира являются единым с ними телом Христовым.

Д.О.: Чем для Вас дополнились римские впечатления в период нашего трёхдневного пребывания во Флоренции?

М.К.: Едва ли скажу что-нибудь новое. Рим — это вся европейская история, он слишком грандиозен, чтобы оставаться непосредственно гармоничным. Рим весь — в шрамах времени. Флоренция — это кватроченто, 15 век, это юность Европы. В ней энергия, нежная красота и жёсткая угловатость юности. Не побывай мы во Флоренции, эта грань возраста и души Европы осталась бы для меня лишь книжным знанием.

Д.О.: Я вспоминаю, что посещение флорентийского палаццо Барджелло стало разрушением уже знаемых мною «архетипических» слов по поводу эпохи Возрождения, его сверхчеловеческого настроя, титанических притязаний. И вдруг я увидел, как мало в подобные представления вписываются столь нежные и невероятно трогательные майолики Андреа делла Робиа.

М.К.: И не правда ли, такие коррективы заученных схем и есть самое интимное и дорогое в соприкосновении с чужой культурой?

Д.О.: Могли бы Вы свести римские впечатления к некоему экзистенциальному итогу?

М.К.: Образ, к которому возвращаюсь: как будто побывал в забытом дедушкином доме, где на чердаках находишь игрушки, с которыми то ли ты сам играл в детстве, то ли тебе о них мама рассказывала. Это всё абсолютно родное, слитое с глубинами собственной души. В этом смысле знакомство с Римом стало для меня в какой-то степени открытием собственных истоков.

(ноябрь 1996 года)

296-63-17
Санкт-Петербург
ул. Антоновская 16/6
в здании СОШ 531
mail@philoscola.ru