Интервью с Сергеем Исаевичем Левиным (май 1998)

Сергей Исаевич, какие у Вас впечатления о минувшем школьном годе, куда движется школа, что за люди — ребята, пришедшие к нам, что кажется успешным в нашем деле, какие видятся проблемы?

Начну с проблем. Во-первых, в течение этого года укрепилось и прояснилось осознание опасности, угрозы для той школы, которую мы создавали. С другой стороны, в течение года видение этой угрозы претерпело метаморфозу. Стало ясно, что эта угроза не из тех, которые могут преодолеваться формальным способом, организационными решениями, преобразованиями… Она будет пребывать у нас. Вот в прошлом году мы это заметили, страшно ее испугались, в начале этого года (’98-’99) стали продумывать, как ее можно устранить. К концу года стало очевидно, что укрыться от нее нельзя, что с ней надо считаться как с безусловной реальностью.

Раскройте вкратце, что же было идеей школы?

Идеей школы был, я бы сказал, персонализм гуманитарного образования. Вообще, с самого начала мы очень серьезно, как мне кажется, подошли к идее образования. Образование — это не изготовление болванок, а из болванок - каких-то определенных предметов. С другой стороны это не обслуживание юных клиентов или мамаш в целях подготовки их детей к поступлению в вузы как некий начальный этап карьеры. Образование — это помощь ребятам в их фундаментальном упрочивании в том культурном, духовном мире, в том пространстве общения, в котором мы сами в какой-то степени находимся. Это пространство дорого для нас. Мы потратили немало усилий, чтобы почувствовать себя в нем уютно… во всяком случае, пребывать в нем с радостью. И нам бы хотелось, чтобы наши учащиеся в этом же пространстве находили и себя.

Как Вы считаете, удавалось ли это?

Да, безусловно. В работе многих преподавателей, во всяком случае тех, кто у нас остался, эта идея была первичной, основной и давала плоды. Вспомните, первый и второй выпуски как бы автоматически шли в наш институт почти в полном составе, как будто дальнейший путь был для них очевиден. Другое дело, что потом выяснялось, что институт не может удовлетворить все их запросы, что они разные, что у них могут быть свои собственные цели. Но само это стремление, сам этот импульс продолжать существовать в том же духовном пространстве — он был. Стало даже лучше, когда произошло следующее: когда уже большая часть школьников не поступала к нам в институт, но, уходя от нас, сохраняла с нами общение. Когда они были готовы продолжать участвовать в журнале, в театре, с радостью откликались на любую новую возможность деятельности, как, например, работа с наркоманами, преподавание у нас. То есть у них действительно была готовность к деятельности рядом с нами. Уже не пассивное пребывание в качестве учеников, а собственная творческая работа, активная роль. Этот этап, мне кажется, был еще ценнее. Поэтому первые года четыре нашего существования у нас даже были основания пребывать в некоторой эйфории. Действительно, результаты казались совершенно несоразмерными тем малым силам, которыми мы обладаем и материально, и чисто количественно. Ведь, в самом деле, у нас очень мало людей и очень много работы. Казалось, дела идут как нельзя лучше. И вот в прошлом году мы получили очень серьезную оплеуху, которая привела нас в чувство: оказалось, что два года работы ушли почти впустую. Мы впервые получили выпускной 11-ый класс, который был явно утилитарно ориентирован. В тот момент, когда цели и интересы ребят стали расходиться с тем, что мы им предлагали, произошел, по существу, полный разрыв. Если формально какое-то учение и получение оценок еще продолжалось, то, с точки зрения духовного общения, разрыв был полным — полнее и нельзя придумать. У многих преподавателей возникало чувство, что их уроки уходят в никуда. Ощущение провала было безусловным.

Не могли бы Вы вспомнить, в чем конкретно это выражалось — в атмосфере школы, на уроках, в отношениях между преподавателями и учениками, в отношениях между самими учениками?

Ну, буквально все, о чем Вы говорите, не соответствовало нашим стандартам. Первое и основное: не было внутренней жизни класса. До этого у нас в классе в той или иной степени, при активном участии учителей или без него, всегда устанавливалась внутренняя жизнь класса. Для этого когда-то употреблялось плохое слово «коллектив», в действительности это — просто живое общение, взаимная заинтересованность друг в друге. Ведь пребывать в школе по 9-10 часов в день и не устанавливать такой ценностной жизни — это уже само по себе развратит класс, сделает это место похабнейшим. Даже их разговоры — страшно было слушать! Постоянно обсуждалось, кто что купил, кто во что одет, это напоминало разговоры в очереди, в магазине.

Я помню это ощущение, когда класс жил от перемены к перемене — и там сразу врубались музыка, а уроки превращались в принудительную отсидку…

Второй очевидный показатель: невозможно преподавать там, где навстречу тебе не идет какой-либо вопрос, где ты не чувствуешь встречи с учеником. А тут даже более или менее старательные ученики, которые сидят всегда на первых партах, — все они находились как бы не перед тобой, а под партой. И если даже они записывали что-то руками, то это происходило из-под парты. Им было как бы тягостно, неприятно присутствовать в классе, они присутствовали так, чтобы их и не заметили, чтобы это было такое машинальное «присутствие руками», но не дай Бог, если их вовлекут в разговор! Не дай Бог, если их заставят здесь мыслить, начнут спрашивать: «Вот как ты думаешь?.. Что ты здесь делаешь, какое отношение к тебе имеют те слова, которые произносит преподаватель?..» Еще куда ни шло — повторить записанное, кто-то мог иногда выучить (хотя и учило-то большинство плохо!). Но вот «вытащить» что-либо из этого записанного — это было уж просто невозможно, это — смерть, молчание, грустные безнадежные глаза…

Кстати, то, что и записывали плохо, тоже показательно. Если нет внимания к тому, что здесь по существу происходит, то и формальное обучение по всем показателям сползает на ноль.

Совершенно с Вами согласен. Эти вещи абсолютно взаимосвязаны. Должен установиться тот ценностный мир, куда что-то приходит. Нет этого ценностного мира -ничего нет, понимаете? Здесь стоят только парты, чашки, из которых пьют чай… ничего более! Ну а потом, ко всему прочему, третий уж совсем жуткий показатель — это когда началось время поступления в институт, когда ученики начали «оформляться», «записываться» в жизнь. Возникли какие-то посторонние важные «реальные» интересы за пределами школы, появились какие-то «дополнительные курсы» и т. п. То есть те дети, которые и здесь абсолютно не учились, еще ходили куда-то на подготовительные курсы ничему не учиться. Тут возникала совершенно гоголевская ситуация: молодые деловые люди, снующие туда-сюда, не так часто здесь появляющиеся, но все чем-то озабоченные… И когда с этими молодыми людьми пришлось выходить на экзамен, получилась уже полная неловкость и непристойность. Мне никогда не было стыдно, когда мы ходили в 138-ю школу на экзамен. Даже в голову не могло прийти, что будет стыдно! Всегда приходили ребята подготовленные, и экзамен был для них неким завершением…

…и часто не без приятности — продемонстрировать итоги своей работы…

Да, даже был в этом такой смак — прийти туда, вести себя там определенным образом — уверенно, достойно… Так вот, ощущение от прошлого года (’97-’98), конечно, было ужасным. А если учесть, что все-таки значительная часть этого 11-го класса — наши «ветераны», так сказать, то есть те, в кого было вложено очень много усилий, кто уже давно существовал в нашем общении, то, конечно, это совсем грустно. Однако, хотя эта ситуация и ужасная и будет повторяться, в ней, тем не менее, можно, хоть и несколько иначе, реализовывать наши цели.

Почему Вы считаете, что она будет повторяться?

Она будет, может быть, не в полной мере, но частично повторяться из-за очень мощного социального прессинга, который сегодня падает на старшеклассников и особенно их родителей. В воздухе витает общее чувство, что сейчас происходит «распределение мест в вагонах». Именно сейчас на всю жизнь уже определяется, кому ехать в мягком вагоне со всем своим потомством, кому в жестком, кому в общем…

Такое ощущение, что сейчас все опять делятся на господ и крепостных и надо быстрее записаться в господ — а ради этого уже можно пойти на все. Все остальное неважно — благодарные потомки поймут и простят любую пакость.

Совершенно справедливо. Этот пресс столь мощный, это безумие настолько повально, настолько велико ощущение, что вот сейчас опять происходит разделение по сословиям — дворян, купцов, — что совладать с этим просто невозможно. Поэтому с этим придется еще на некоторое время смириться и относиться к этому как к определенной реальности. А когда мы будем относиться к этому как к реальности, мы не будем требовать от детей чрезмерного, не будем «растягивать» детей, не будем обличать их, а будем просто предлагать им то, что мы можем. И тогда, вероятно, если не все, то все-таки достаточно значительная часть класса будет участвовать в той работе, которую мы им предлагаем. Проблема состоит еще вот в чем: человек (особенно ребенок), конечно, всегда хочет быть хорошо оцениваемым. И когда возникает такая ситуация, в которой он не может быть хорошо оцениваемым, тогда ему лучше быть вообще не оцениваемым, — выйти из этого пространства, стать человеком, неподдающимся оценке. В прошлом году, мне кажется, мы создавали такую ситуацию, в которой вынуждали школьника отказаться вообще от оценки. На мой взгляд, наша задача — несмотря ни на что сохранить себя для этих классов в роли преподавателей, то есть признаться, что существует как бы два разных пространства, и школьникам придется в течении какого-то времени в них находиться.

Что Вы имеете в виду — что перед нами в связи с этой новой ситуацией встает необходимость восстановить или как-то укрепить формальную структуру обязательных заданий, отчета, установить более строгий спрос, более жесткую формальную оценку знаний? Вы видите такую перспективу?

Это, само собой, очень точные требования. Понимаете, раньше у нас была обстановка несколько неформальная… За счет чего существует община, почему вообще возможны неформальные отношения? В общине мы все необходимо присутствуем, мы зависим друг от друга в ее ценностном мире, поэтому всякое введение жесткого требования, жесткой формы будет просто мешать нашей деятельности. Но если нет такой общинной жизни, если нет ценностного мира, где все вместе существуют, то мир взаимоотношений должен быть точно формализован. Тогда человек может существовать свободно и вне его. Он входит сюда лишь для того, чтобы выполнить определенные точные требования, которые он знает. Он знает: вот это от него все равно потребуется, а это не потребуется. Возникают уже не отношения любви, а контрактные отношения. До сих пор мы существовали с детьми в отношениях любви, благодарности… На это было все нацелено… Теперь следует признать, что, хотя, конечно, и такие отношения будут возникать, но они отнюдь не обязательны. А обязательны нормальные отношения, то есть достаточно простые, четкие — не какая-то там изуверская суворовская школа — нет, но очень точная, ясная, определенная требовательность. Чтобы это было, нам придется в 11-м классе уменьшить общие нагрузки, иначе система четких и жестких требований просто не сработает. В 11-м классе должно быть больше домашней творческой работы.

То есть мы должны как-то откорректировать саму школьную программу?

Безусловно. Мне представляется, что в таких выпускных классах дети слишком много времени пребывают в школе, слишком много они «отсиживают штаны». Нам, вероятно, следует сократить число уроков: эти уроки были бы в основном лекционно-проверочными, то есть уроки в школе должны быть общими лекциями и индивидуальными встречами — проверками выполнения программ, в то время как значительная часть той работы, которая до сих пор проделывалась в школе, должна проделываться дома. Должны быть четкие графики, расписания на весь год таких работ, которые будут проверяться. Тем более, что в следующем году нам в этом смысле повезет: у нас будет очень небольшой 11-ый класс из 14-ти человек, и класс довольно хороший, организованный. На нем можно будет потихонечку проверить эту систему, имея возможность в любой момент вернуться к старой, если что-то не получится. Но проверять, на мой взгляд, необходимо. Необходим точный контроль и ясный план творческих домашних заданий и, соответственно, классная, лекционная и проверочная работа.

Это проблемы, которые стоят, прежде всего, перед преподавателями. А какие проблемы видятся у учеников?

Совершенно бесспорная, очевидная проблема — это, по-моему, недостаток чтения. Это опять связано с наличием времени. Вот попытаться уйти туда, где ты строишь себя — читать, думать — это общая проблема. Читают, все-таки, мало; если читают, то читают специально, потому что что-нибудь проходят… Очень многим не хватает небольшой паузы в этом постоянном школьном «делании» для того, чтобы посозерцать, помыслить. У многих хорошая память, они хорошо выполняют домашние задания, внимательны к тому, что говорят преподаватели, готовы вступить в разговор, им говорят - они отвечают. Но, кроме всего прочего, еще должно быть какое-то время, где ты себя сам собираешь: вот, например, находишься на озере и спокойно, неспешно смотришь на волны, о чем-то думаешь… Или, например, читаешь книгу, потом перестаешь читать, откладываешь ее и начинаешь думать о том, что на тебя произвело впечатление… Мне кажется, почти для всех, за исключением немногих, сейчас характерна нехватка таких моментов.

Что бы Вы сказали об отношениях с родителями учеников?

У нас отсутствует нечто очень важное — общение с родителями. У наших детей очень много интересных родителей, и тем не менее они никак не вступают в разговор с нами — вот это меня и удивляет, и огорчает. Если вы помните, мы начинали этот год (’98) с разговора с родителями 11-го класса. И тут же обнаружили, что разговора у нас не получается. Родители слушали нас, но уже как бы знали, что…

…что все наши красивые слова — это так, декорум.

Совершенно верно. Их задачей было лишь понять, чего мы от них требуем, какие преграды мы будем чинить им и их детям, понять и как-нибудь пережить это промежуточное время перед настоящей жизнью, настоящими заботами… Я понимаю, что здесь есть какой-то инерционный момент стандартного отношения к школе. Я помню, как я сам относился к школе и на что я настраивал своих детей: школа — это нечто необходимое. Они должны отучиться в ней десять лет. В этой школе они могут скорей всего ожидать лишь разного рода пакостей и гадостей. Значит, их задача — просто некая адаптация, в то время как проблема образования остается в первую очередь заботой семьи, и поэтому в конце концов мое отношение к школе — это лишь проблема безопасности. Поэтому я выберу такую школу, где будет наибольшая безопасность…

Поэтому родители, убедившись, что здесь какой-то минимум безопасности обеспечен, думают, что все остальное решится где-то на других путях…

Притом сейчас жизнь такая, что идет борьба за хлеб, и ни у кого нет настоящего общения с детьми. Родители не успевают общаться, и тем не менее у них возникает иллюзия, что они остаются такими вот «эдьюкаторами», «образователями» своих детей. В действительности почти никто из них не может выполнять роль куратора, когда с детьми так мало видишься, когда у них так много ценного проходит за пределами дома. А отчуждение родителей от школы является, в конечном счете, причиной тупиковых ситуаций. Потому что, если бы на самом деле было какое-либо общение с родителями, намного легче было бы разрешить все эти проблемы для детей. Нам можно было бы в какой-то степени даже участвовать в их выходе в вуз. Ведь мы обладаем большей информацией об этом, нежели родители. Мы могли бы как-то способствовать формированию их выбора. Хотелось бы, конечно, чтобы родители участвовали и в жизни школы в соответствии с тем, что они умеют делать, что им интересно. Почти любой из родителей мог бы с чем-нибудь интересным прийти в школу. Например, кто-то мог бы организовать какую-то выставку, кто-то — прочесть доклад, хотя бы просто рассказать, как он со своими детьми живет, то есть тоже каким-нибудь образом войти в общение.

Часто для родителей это оказывается психологически непреодолимым — войти в коллектив незнакомых взрослых людей… Мне представляется, что важнее было бы наладить постоянный индивидуальный контакт со школой по поводу своего ребенка.

Скорей всего, мы сами отнюдь не выглядим уж такими святыми в отношениях с родителями: может быть, есть какая-то надменность, не вполне скрываемый снобизм… Здесь словно входишь в какой-то монастырь, где есть свои правила, свой уставчик…

Ну что ж, будем и дальше редактировать наш уставчик!.. Сергей Исаевич, спасибо за интервью.

Беседовала Марина Эйсмонт

Май 1998 г.

296-63-17
Санкт-Петербург
ул. Антоновская 16/6
в здании СОШ 531
mail@philoscola.ru